Говоря о «главнейшей причине», почему казахи «не ведут решительной войны» и «не имеют понятия о правильных сражениях», он указывает в том числе на то, «что они никогда не сражаются с другой целью, кроме корысти», нападая «только случайно, небольшими толпами» (Левшин А.И).
Говоря о склонности кочевых казахов к тщеславию, об их охоте «рассказывать всем свои подвиги», Левшин особо уделяет внимание социальной приемлемости хвастовства материальным достатком:
«Владелец 8000 коней отвечал мне: для чего стану я продавать своё удовольствие? Деньги должен запереть в сундук, где никто не увидит их. Но теперь всякий смотрит на них, знает, что они мои, и всякий говорит, что я богат... Вот каким способом приобретают они уважение своих соотечественников и титул бай (богач), часто дающий им преимущество пред потомками ханов и пред самыми достойными старейшинами. Итак, не у одних просвещённых народов богатство предпочитается душевным свойствам, полудикий, не умеющий пользоваться оным также поклоняется сему кумиру, как и европеец».
Прежде чем завершить свидетельства Левшина относительно казачьего корыстолюбия, сделаем важное замечание касательно именно этого отрывка сведений: причинно-следственная связь между культом казачьей свободы и «чрезвычайным корыстолюбием» весьма напоминает связь между американским культом свободы и «американской мечтой» материального успеха,, с тем только отличием, что в общественном поощрении байского хвастовства мы снова наблюдаем гармонию индивидуальной свободы и тесной солидарности в части смысла и назначения казачьего богатства кочевого казаха: оно является не только личным капиталом и инвестиционным товаром, но и всеобщим объектом «эстетического» любования.
Таким образом, заключает Левшин, «непостоянство и ветреность казачьего народа, соединяясь с корыстолюбием, делают у него все связи непрочными, и долго будут препятствовать введению учреждений полезных. Хан Младшей орды Ширгазы, с которым говорил о сём предмете, ответил мне: «Наш народ есть стадо диких коз. Сколько ни старайся приучить их к чему-нибудь, при первом шорохе все бегут в разные стороны». Хан Абулхаир в письмах своих Тевкелеву не раз говорил: моя легкомысленная казачья орда».
Ошибка этого заключения очевидна. Как увидим в дальнейшем, при описании модернизации традиционной структуры в XIX в, кочевые казахи, несмотря на то, что сохранили «возвышающий их рыцарский дух, до сих пор присущий всем казакским племенам» (Радлов В.В. Из Сибири... C. 335), а также своё «непостоянство и ветреность», вполне комфортно вписались во всероссийский рынок и стали жить по-капиталистически, не в пример, по мнению В.В. Григорьева, их «русским учителям». Да и у самого Левшина есть много указаний на то, что широкая торговля, весьма «полезное учреждение» согласно современным взглядам, всё-таки установилась среди казаков, и масштабы её были настолько велики, что были значимы для Российской империи в целом. На наш же взгляд, торговля как социокультурный институт всегда существовала в казахской степи ещё со времён Чингисхана, лично покровительствующего ей как распространитель казачьей свободы.
Только благодаря казачьей свободе торговля России с «казачьими ордами» Казахстана обрела такой размах и развилась до привития в Степи капиталистических понятий. Иначе казахской торговле требовалась бы целая история установления условий, необходимых для ведения торговли и связанных, прежде всего, согласно Хайеку (Пагубная самонадеянность), с моральным развитием. В частности, это касается великостепного миролюбия кочевых казахов по отношению к свободе торговли. Левшин это сам признаёт, будучи учёным и потому следующим принципу объективности. Так, после длинных тирад о любви кочевых казахов к грабительствам и разбоям он говорит, что «...прозорливый ум Ея (Екатерины II) не замедлил открыть, что набеги казачьи были нередко вынуждены оскорблениями и даже насилиями пограничных россиян, не говоря уже о башкирах... Действительно, многие набеги были плодом мщения...» (Левшин А.И. Описание.. Ч. 2. С. 281).
